Шторм (проза)

Солнечные лучи то и дело сдувал холодный порыв ветра. Они скатывались с пологих холмов во влажные овраги и лощины, где, словно бисер, застывали на шершавых листочках травяного ковра. То тут, то там по шелковистым цветочно-зеленым волнам виднелись рвы и прогалины – остатки беснования ночного зверья. Посмотришь на горизонт и не увидишь: лазурные васильки, сгущаясь вдали, врастают зубчатыми головками в облака, а небо будто пишет обрывистыми строчками полуденные повести, царапая пером волнистый папирус малахитовых степей. Денек казался удачным для пешей прогулки или пикника, но безмятежность его рассеивалась, стоило только сделать выдох.
Шелковистые волны степной травы неслышно бились о песчаный берег проселочной дороги, подкидывая на поверхности цветки лаванды. Это море без звуков казалось театральной декорацией без актеров, огромной чашей воды без водорослей и рыбешек, а фиолетовые звезды лавандовых медуз – масляными пятнами на аквамариновой глади. Можно было видеть изумруды, аметисты, топазы, но безделушки эти казались засохшими комочками слюды без запаха, поблескивающие на солнце.
Пляс разноцветных стеклышек разбил сгусток холодного воздуха, свалившийся из безоблачной небесной мглы. Он колыхнул одинокие деревца и заросли кустарника и утонул в пенистом порыве очередной волны. Шторм начался не сразу. В начале, прутики степного ковыля, колыхнувшись от ветра, перешептались между собой и тотчас умолкли, сосредоточившись, как будто хотели исполнить какую-то очень важную задумку. А потом одновременно бросились друг на друга, взбивая пенистые морские гривы.
Казалось, что кто-то снаружи наступил божественной сандалией на небесную корочку, и теперь она насупилась, будто нарыв, и посинела, проваливаясь вовнутрь. Вдали было видно, как обрушиваются в глубину купола огромные стеклянные осколки, врезаются глубоко в землю, или же падают плашмя, издавая звон и рассыпаясь на тысячи осколков. Когда дыра стала настолько широкой, что был виден, казалось, сам космос, весь небосвод затрещал по швам. Трещины ломали небесную обшивку, оголяя в своих расщелинах белую твердь. Можно было подумать, будто лазурные чешуйки засохшей эмалевой краски откалывались от покрытия, оставляя нетронутым слой побелки.
Сначала посыпалась стеклянная пыльца, потом с рушащихся краев свалились стеклянные крошки, и вот уже совсем рядом падали гиганские осколки, рассекая штормящую степь на лоскуты. Похоже было, что чья-то зубастая челюсть понемногу откусывает от планеты ее плоть, будто воронка в небесах – открытая пасть Сциллы.
Зачарованный штормом, он очнулся от обжигающей ледяной дрожи по всему телу и увидел около себя свечку полевой гвоздики. Поднес ее, еще не тронутую стеклянной пургой, к своему сердцу, стараясь отогреть застывшую кровь. И вдохнул аромат. Бледно-розовый огонек гвоздики предательски оборотился в стекло. Она не пахла, как и тысячи цветов и трав. Не было пчел, мух, по лесной подстилке не ползали муравьи, закрывая проходы в свои подземные государства от надвигающегося ливня. Птицы не сидели, схоронившись под ветвями деревьев. Будто бы все куда-то исчезли, сбежали от беды. А травы не могли уйти, и тогда они покинули наш мир, оставив после себя бездушные стеклянные оболочки. Душой их был аромат, и он улетучился теперь навеки.
Когда пасть стала пожирать голограммы далеких небоскребов, что-то вспыхнуло прямо внутри нее, отбросив ошметки по равнине. И на чистом небосводе он увидел, как неведомого зверя пожрал сам левиафан, испепелив бетонные башни. Они не смогли устоять в их битве, а победитель был слишком тщеславен, чтобы проиграть. Так человечество победило природу, уничтожив себя, а плоть отдало на растерзание собственному исчадию. Демон потух, оставив после себя клубы тумана, расплывшегося грибовидным облаком по руинам. Сначала была тишина, а потом рукописи разгорелись светом миллионов солнц. Далекие горизонты горели, пожирая строчку за строчкой. Отрывая землю от неба языками черного пламени.
В сжавшемся кулаке послышался хруст, и стеклянный огонек гвоздики оторвался от стебелька, со звоном упав на землю. Все потеряло смысл в то мгновение, когда все было потеряно. Белый лист перед глазами, на котором уже никому не суждено написать васильковые сонеты.