Саксофон - рыдал.
Из его сверкающего раструба вылетали ноты-слёзы, на лету становясь неразменными золотыми, которыми исполнитель щедро одаривал публику.
А та, застыв от наслаждения, ловила их душами, которые под напором музыки сливались, становясь одной - общей - душой.
И, как это бывает часто в джазе, неожиданно плач превратился в смех. Те же ноты из слёз стали смешками, смешочками, смешинками. И по душе (да-да, душе!) зрителей, словно Христос босиком пробежал.
Время растянулось. Уже не было ни мгновений, ни веков. Хотелось произнести фразу Фауста, но... Что такое мгновенье? Неизвестно...
Золотые звенели и падали в душу, оставаясь в ней кладом. Кладом, который в любой момент мог одарить наслаждением.
И когда последний звук просыпался неразменными монетами, публика не сразу пришла в себя. Но спустя какое-то время (вечность? мгновенье?) разразилась овацией, которая не снилась ни одному политическому деятелю.
Но внезапно резко оборвалась. Как по команде.
И саксофон - запел...
|