Девяностые

Сейчас вспоминая то время,
я вижу маленькую ракушку,
которую нашёл в депрессивном февральском лесу -
нормальная жизнь осталась в залежах прошлого,
где-то там далеко до нашей эры,
за миллиарды лет до Братьев Стругацких.

В девяностые
люди знали меня и в тоже время не знали,
женщины глядели и не замечали меня вовсе,
даже мать на меня смотрела
и видела кого-то совсем другого.

Единственный
кому было не всё равно - мой отец,
похороненный в подзолистом грунте Хабаровского края
в чьей мурлыкающей тайге
амурские тигры до сих пор играют
окаменелостями тяжёлых кайнозойских моллюсков.

Я открывал и закрывал в одиночестве книги,
листал гепатитные пожелтевшие журналы
"Техника молодёжи" и "Знание - сила",
которые оставили после себя, сгинувшие в районе Проксимы,
ископаемые космонавты.

Может поэтому я и полюбил
острова Неизвестной Новой Зеландии,
где можно было свесить ноги в бесконечность
и с ностальгией наблюдать за отходом
фотонных кораблей советского человечества.

Тебе больно - нет, почти не больно.
Тебе страшно - нет, уже не страшно:
страшно было только в первое время,
когда, оставшись один, я начал замечать свою смерть,
сидящую рядом со мной за библиотечною книгой.

Все кому я верил, давно улетели,
кто на Альфу Центавра, кто к созвездию Лиры:
все девяностые года прошлого века,
сидя на самом краю новозеландского обрыва
я болтал инфантильно ногами, провожая
их фотонные реликтовые корабли.

Кто знает, сколько сотен лет нужно лететь,
чтобы увидеть свет в конце тоннеля - звезду,
более гостеприимную чем наше Солнце,
для всех кто отчалил в полном отчаянье
от глиняной империи СССР.