Сирота

Глава восьмая

Инвалид

Пока шли разговоры, да раздоры между попом и Фармазоном. Пока намазывалась татуировка и растекалась по телу Витфара, молодая доярка тащила на себе почти неподъёмную ношу – мёртвого, ею же убитого, волка. Добравшись до ворот, она рухнула камнем без чувств.
Услышав стон и царапание в ворота, муж Евдокии выбежал, и чуть сам не оказался в беспамятстве. Очнувшись, понял, что жена уже чуть ли не погибает.
Он срочно собрал всех сельчан. Всем на диву молодая женщина принесла на своих плечах серого мёртвого волка. А когда внимательно на неё посмотрел, то увидел, что её рука в пасти у серого.
Собрались ближайшие соседи. Каждый начал выражать сочувствие:
-Поди ж ты… волка. Ай да Дунька! Возгласом на весь двор запричитала бабка Катерина.
-Боже милостивый! Как это она его приволокла на своих хрупких плечиках, - добавила, сплёвывая на обе стороны буро-красную слизь, Прасковья. Сама Праня угла не имела, а потому жила у тех людей, кто ей не откажет в ночлеге. Она вернулась откуда-то с Севера, куда уезжала на заработки. После смерти Иосифа Сталина вернулась в родные края. Сегодня она ночевала у Дуни, приглядывая за ребятишками.
-Слушай, Степан! Не справляй панихиду. Галопом беги на конюшню, запряги Ёршика, коня зоотехника. Он, конечно, ершистый, но, думаю, прискачет быстрее других заморышей. Кормить-то нечем, кроме сена из крапивы и репейника, а на этих кормах – никакой тяжеловоз не потянет. У зоотехника - всё же на особом рационе, как кремлёвские скакуны, лоснится весь в деннике. Ясный перец, он быстрее прискачет до Саврушей. Посмотришь на его денник, так ни в одной светёлке такой чистоты не увидишь, - удачливо вставил свои слова дед Илларион. А он – то знал толк в лошадях. Служил на почте. Его хромота всех вводила в заблуждение: днём он ходил на дубовом протезе, наставив колено на выемок, голень со ступнёй, в согнутом порядке, болталась сзади, всегда в пуховом носке, который ему не одну пару на год навязывала баба Нюра. Они имели четырнадцать душ детей. Но не было в селе, кто бы сказал про их чад, что они не вышли в люди.
А вот ночью Илларион ходил на своих двоих. Поговаривали, что шельмит старик. На войне реально он был или не был - ни одна душа на селе толком не знала. Только вот он сам иногда нет-нет да прихвастнёт, что типа был, контужен и ранен, еле живой вернулся.
А по годам рождения детей можно было явно понять, что ни в каких боях он не участвовал, и никакую войну не проходил, и Берлин не брал. Народ верил. А что народу? Время тяжкое. Не до судов – пересудов – голодуха.
У Иллариона был не плохой мерин. Но он никогда, хоть умри, не при каких обстоятельствах не даст в запряжку своего любимого Емельку.
Ну, а что касается, был или не был он на войне – никто не выяснял. Только он сам нет-нет да проговорится при большом угаре, что в Воркуте бывал, в Печоре сидел, на «огоньке», в Якутии золото мыл. А Нюрка его по пятам за ним на санях скользила с малыми детьми. Вот и зачинались они, дети. И тут взглянет на свою ногу, дубовый протез, и вспомнит, что опять сболтнул.
-А ну, если зоотехник возразит? Ты же своего мерина не даёшь? А тут зоотехник. Мало, что случится с ним, – тюрьма не за горами, кисло промямлил Степан, смахивая с лица то ли пот, то ли слёзы. Страшно! Зоотехник – управа.

Продолжение...