Героиада (совместно с Графом Оманом)

Эпиграф.


.олсев бо ясьрадУ
.олес ёовс ибюЛ
.енп мотэ ан гоБ – ыТ

.олзевоп – яслибюлВ
.олем елмез йесв оП
…енсев ценок ьтадиВ




Над весенними лугами,
Разносилась, словно песня,
Журавлей широких стая,
Впрочем... можно интересней:


I

Стремглав заскочив на высокую кручу Олимпа,
Узрел я очами однажды такую картину:
Полуденный фавн сидел – почему-то без нимба,
И дланью в перстнях отирал со чела паутину.

А подле колонны, улыбчивый, как Мона Лиза,
Стоял, опершись и как будто о чём-то мечтая,
Рождественский кот из Чешира, лукавый подлиза,
Страницы любовных романов украдкой листая.

И строки романов лились аполлоновой песней,
И алым пылали ланиты внимавшей им девы.
О, есть разве в мире подлунном хоть что-то чудесней
Чем ночью весеннею слушать кошачьи распевы?

Под ликом кота укрывалася харя Героя,
Что дев соблазнял негуманным и странным манером:
Он то налетал на них страстным и жалящим роем,
То вдруг поражал их своим небывалым размером.

Размером ушей он известен по всей ойкумене,
Гермесоподобный, он слышал вселенские звуки.
И сайт его числился на популярном домене,
Где гостем бывал даже сам Мураками Харуки.


II

Небесная синь расстилалась над ветхой беседкой,
И жаром полуденным землю сжигало Светило,
Я чай разливал по пиалам под сакуры веткой
И всё мне казалось в природе знакомо и мило.

Был день этот длинным и всё же безудержно сладким,
Как терпкая влага в пиале небесной царицы.
И даже шершавое было отчаянно гладким,
И кротость горела в очах вавилонской блудницы;

А в капище Дыя засиженный мухами идол,
Томленья исполненный весь, приуныл древоликий;
И после молчания долгого всё-таки выдал –
Не то промычал, или может быть, выкрикнул крики.

Сказал он Герою, подобному ясному Солнцу,
Подобный же сам Геркулесовым медным колоннам:
«Судьба не подвластна не турку, не даже японцу –
Любезный Герой, не суди этот мир по шаблонам»…

«О, идол добрейший! И верно – Дельфийский Оракул
В подмётки Тебе не годится, о, мудровещатель!»
Промолвил Герой наш и будто беззвучно заплакал,
Единый не видя в беседе такой знаменатель.


III

Герой повернулся лицом к заходящему Солнцу,
И небу открылось величье непризнанных истин.
Весь мир уместился в кармане, подобно червонцу,
Что алчно стяжает священник Иван Охлобыстин.

Конечно, закат есть всего лишь явление природы,
Хотя и воспетое в стихосложеньях и песнях.
В небесной реке не исчесть переправы и броды
И жизнь от того не становится нам интересней.

Возвышенных дум и о девах прекрасных сомнений
Исполнился взгляд неподвластного времени мужа.
И муж, преисполненный этих приятных видений,
Столбом до зимы простоял. Начиналася стужа.

О, как ты неистова, злая январская вьюга,
Что вертишь избушки, как щепь над Сибирью мужицкой.
Всегда ты космата и даже немного упруга,
Как те героини романов Людмилы Улицкой,

Что верно познал я в чудесном мгновении этом:
Как ночь коротка и дневные волненья ужасны;
Чтоб счастливо жить – ни к чему называться поэтом,
А с возрастом музы и вовсе не так сладкогласны.


IV

Угасло Светило и Феб уж над небом не властен.
Меж облак седых тихо месяц плывёт круторогий.
Он так же как я безразмерно велик и прекрасен,
И также любуются им олимпийские боги.

Величье, подвластное только богам и героям,
Хранилось от века в нефритовом каменном гроте.
Манипулы спали, а Ромул, томясь геморроем,
Письмо сочинял о любви к незабвенной Шарлоте.

И строки всё также лились аполлоновой песней,
Но не было в них ни словечка звучащего ново;
Герой ни за что не хотел становиться известней
И подвиг вершить бесполезный всё снова и снова.

Явила весна хорохористый девичий образ,
Оттаял Герой, перед ней преклонивши колени.
И к небу из уст его вырвался радостный возглас,
А над головой сребробокие плыли тюлени.

Едва удалось бы потрафить на лад ему мысли –
Ни в граде Богдан, да в селе не сыскать Селифана –
Да нужно бежать поскорее, пока не отгрызли
Ревнивые зорьки язык у Большого Ивана.

V

Подобный мятежному высокогорному ветру,
Помчался Герой по заснеженным далям в столицу,
Чтоб там заслужить ныне модного царского фетру,
И орден на шею, к тому же и Анну в петлицу.

Сильнейшая страсть с тем зазнаться которые были
Хотя б одним чином повыше – резонное право,
Да только б успеть пока оные все не уплыли
На корм пескарям или океаническим крабам!

В столице вершителем судеб печальных являлся
Стоглавый Перун, изукрашенный, аки матрёшка.
И с древних времен Пёстротелому весь подчинялся
Народ – в целом добрый, хотя глуповатый немножко.

Так требу вниманья спешащий принесть обыватель,
На Красном Поганище сутками стаптывал лапти.
Он не уставал беспрерывно и нервно внимать им,
Тем самым, которые любят заморские платья.

Их речь покоряла тревожным немецким манером,
И словно знамёна вздымались над площадью руки.
Но, как гитлерюгент не станет, увы, пионером,
Так тупость врождённую ум не возьмёт на поруки.

VI

«Оглоблей не вышибешь то, что заложено хреном!» -
Герой рассуждал, по столице шагая поспешно.
Пред ним вырастали дома под египетским креном,
Ведь их архитектор считался масоном успешным.

Четыре угла и сечение гипотенузы
Служили священными знаками в Наукограде.
И юноша смуглый, на вес продававший арбузы,
Хотя и с акцентом, умно рассуждал о квадрате.

И каждый, являя фрактальное самоподобье,
Нырял биоморфом во след Исааку Ньютону,
Мечтая назваться однажды святым преподобьем,
Подобному элементарной частице – фотону.

Так все мы, подобные элементарной частице
Живём во Вселенной во времени, но не в пространстве.
И юный участник сражений при Аустерлице
Сегодня чуть свет в опохмел размышляет о пьянстве.

Да глядя в окно на бардак пригинает забранки
По адресу тех, кто Героев заставил колдырить,
Закатывать зелень в весьма нерадивые банки,
И даже достоинство с честью своё оттопырить.

VII

Зарёкся Герой вспоминать о минувших победах,
Взирая на мир через щель на прогнившем заборе;
Поклялся забыть о напитках и вкусных обедах –
Лишь думать с зари до зари о лишеньях и горе.

И в Оптину Пустынь уйти, коли надо, решил он,
Постом и молитвой снискать разрешенья задачи;
В кирпичном мешке затая сокровенное шило,
Над входом подкову повесив, как символ удачи.

Ковёр распростёртый под брендом небесного глянца,
И звуки ночного экваториального леса –
Всё это с лихвой выдавало в Творце итальянца,
Но суть результата, увы, выдавала черкеса.

А барышни, те, что в соблазне снискали призванье,
Бандо белокурых волос на главу водворяя,
Оставили прялку, цветы и ночное вязанье,
Всю ночь проводили в утехах, прогресс ускоряя.

Ведь думалось им, обитателям крыш быстрокрылым,
Что жизнь коротка, а награда за святость неспешна…
Но как оказалось – ни нашим, ни импортным мылом
Грехи не отмыть, да и тьма за порогом кромешна…



VIII

Шумели шумеры, с Нибиру зовя ануннаков –
«Исправьте, друзья, мол, постыдную вашу ошибку!»
И в ряд проходили под коммунистическим знаком,
И взглядом ловили Великого Ану улыбку.

Но был величав и загадочно хмур и безмолвен
Сияющий лик отражённого в озере Неба,
По глади кружили опавшие листья смоковен,
А боги молили у пастыря корочку хлеба.

Всё больше и больше Героя снедали сомненья,
Всё чаще тоска и унынье в очах отражались;
Никто не внимал его странному буйному мненью,
И все как один, друг за друга во мненьях держались.

Сокрытый годами от взора неспелых черешен,
Герой уподобился думами лунскому старцу,
Он знал, что рождённый в пороке не станет безгрешен,
Как в целом, конечно, не стать эвенкилом баварцу.

Печаль не тая и слезЫ сокрывать не умея,
Герой зарыдал, словно пьяный в калошу Есенин –
У тела могучего древнего, мудрого змея,
Постиг он бессмертия тайны, как дедушка Ленин.


IX

Я час тот узнал, что отмеченный зимней тоскою,
Нас сводит с ума и лишает обличья героев;
И как во гробу, под столешной дубовой доскою,
Герои храпят, забывая систему устоев.

Я час тот узнал по шагам одиноких прохожих,
По мраку в очах, обескровленных временем ликов
Суровых людей, озабоченных и бледнокожих,
Укрытых озоновым слоем от солнечных бликов.

Был час тот вечерний январским закатом окрашен,
И Город расписан узором мигающих окон.
Герой, на поверку, был вовсе не так уж бесстрашен,
И часто в преддверии сражения прятался в кокон.

Был час тот исполнен вселенскою чёрной тоскою,
Артур седовласый и тот бы ей-ей прослезился.
И страстью гонимый, иль может болезнью морскою,
Он в свой Камелот обветшалый скорей удалился.

Я истину видел, дрожащую в огненном небе,
Что, как покрывало, спускалось на сумрачный Город,
Где каждый – проснувшийся утром с мечтою о хлебе –
Ко сну отходил, заложив очень сильно за ворот.


X

Такой коленкор не пришёлся по нраву Герою;
Он ждал ещё час, но картина яснее не стала.
И тучи слетелись, подобные чёрному рою
И тьма абсолютная в мире бездушном настала.

Покрытая льдом и укрытая ядерным снегом,
Земля остывала в открытом пространстве межзвёздном;
И словно бегун, утомившись бессмысленным бегом,
На век замерла, круглобокая, в сумраке грозном.

В отчаянье горьком, власа из главы вырывая,
Герой возводил про Судьбу трёхэтажный эпитет.
В сознании его назревала война мировая –
Он день Хиросимы своими очами увидит.

Здесь разум пытливый его не нашёл примененья
И силу напрасно вручили надменные боги,
Когда не хватило до счастья немного везенья,
Когда к ебеням перепутались тропы-дороги.

И всё подытожив и даже присев на дорожку,
Приладил Герой наш петлю к потолку в коридоре
И, взглядом прощальным окинув за садом сторожку,
Шагнул с табурета и скрылся в бушующем море.