На окраине

Ветер лизал окраину,
будто пёс - корку хлеба.
Последнее оправдание
жить здесь - укрыться небом.
Плешь пустырей загаженных,
тополь скелетом рыбьим
в высь гриппозно-бумажную
веточкой тычет:" Выпьем
мути промозглого вечера,
выхлопами разбавленного?" -
"Выпьем, коль делать нечего." -
и густо плеснёт отравленной
в склянки окошек теменью
небо, где сбились табором
тучки, ночлега требуя.
Обочина. Жжёным сахаром
свалявшийся снег империи,
смешанный с солью и мусором,
с усталостью и безверием,
с плевками, бычками, блюзами
и медленным озверением.
Проспект. Остановка ржавая,
страдая под грузом времени,
напомнила мне державную
Трою под гнётом эллинов -
также ищет спасения,
припавши к столбу, как к Гектору,
чтоб задержать движение
по наклонному вектору.
И вот уже с крыши закапало
за шиворот населению,
в авоськи, полные вакуума
бутылок из-под терпения,
иссякшего, как положено,
под вечер. А вот согбенное,
с серой как тень кожею,
ощущение бренное,
на старуху похожее,
в даль вонзает диоптрии,
щурит очки-кнопочки;
внук, которому года три,
козликом на верёвочке
скачет вокруг бабушки;
пляшет кавказец вороном,
дома забывши варежки,
каркает в трубку ломанным
русским; в сторонке парочка -
девка с бланшем рубиновым,
мужик в бушлате и тапочках,
с физией ультрамариновой -
цвета набрякших сумерек;
как воробей взъерошенный,
мёрзнет из Азии имярек,
инеем припорошенный.
Вечер склоняет голову
над жертвами положения,
что, словно ковчега Ноева,
троллейбуса ждут с рождения.
Как тать он из ночи выплывет,
звёзды усами трогая,
ликование вызовет
средь пассажиров. Строгая,
с дежурной как опись миною,
раной заноет вечною
кондуктор:" Контроль на линии!
Следующая - конечная!.."
Где-то в клочьях окраины
жизнь захлебнулась хлебом -
По небу вне расписания
в рай уходил троллейбус...