Ты не слышишь меня...

Ты не слышишь меня. Так и быть должно. Не иначе.
Оседает, как сажа, на белой бумаге слово.
Я два года мёртв … просто стёрт... По таким не плачут,
облачаясь в наряды из чёрного крепа, вдовы.

Хриплым воем вспорола Вселенную волчья кода,
захлебнулась, не в силах соперничать с силой ветра:
между мной и тобою не пропасть длиной в два года –
от меня до тебя груз земли, толщиной два метра.

Только скорби – всего-ничего... Только ливней слёзы…
только ветер степной – от разлуки полынью горек…
лишь порою помянут молитвой ворчливой грозы,
светом молний одев простой безымянный холмик.

Но если к земле припасть ненадолго ухом,
когда опадут суматохи дневной килогерцы,
то можно расслышать, как там, глубоко и глухо
пульсирует… бьётся … мается… страдает живое сердце…

А мне любви твоей… два глотка … я нашёл бы силы…
я бы вырвался вольным ветром… но, как нелепо,
кандалы нелюбви тяжелее земли могилы,
а «вдове» не к лицу поминальная горечь крепа.

Что к лицу – овдовевшей известно намного лучше:
устарела манера в истерике резать вены:
для "вдовы" оптимален «высокий каблук» от Гуччи,
сарафан от Кавалли иль платьице от Кардена.

Ей к лицу ноготок, разукрашенный ярким лаком
и улыбки плен, и магических чар оковы:
донжуаны таких мадонн разметают в драку...
что за толк с менестрелей с их сердцем, душой и словом?

Что осталось мне: Разве только бродить по миру
да, гитару обняв, голосить на луну по волчьи.
Умерев в тебе – повторяю судьбу вампира:
пью любовь «вдовы», поднимаясь из гроба ночью.

Каждый глоток – взахлёб, до пьяна, всласть, но не до сыта.
А в венах – лава кипящая, сердце может расплавить.
Но оправит рассвет струн серебро в молчания золото,
запечатав до ночи печатью молчания Память.

Ты забудешь меня. Так и быть должно. Не иначе.
Обветшает бумага, поблекнет признаний слово.
Я два года мёртв … просто стёрт... По таким не плачут,
облачаясь в наряды из чёрного крепа вдовы.