Вот вижу тебя, а умирать не хочется

Вот вижу тебя, а умирать не хочется, ни багетов твоих, ни Францию. Маяковский, твое ж ты Высочество, черновую не трогай редакцию.

Берега твоей Сены уставшей, трели птиц в оперении из Джинса. Помню время в Париж убегавшее, без оглядки с разбитою линзой. Ах, Шарлотта, сними же шантилью, быть француженкой – вовсе не дар, ты так модно украшена гнилью, чуть с акцентом, в стиле Aurevoir.

А лет двадцать назад в сарафане из хлопчатобумажной и клетки, симпатичная девочка Алла отмечала одиннадцатилетие. Там в Самаре стоял телевизор, с кинескопом и странной антенной, с ней носился весь двор и соседский, разбирая «парижскую» стену. Kuba Komet тогда показала, юной девочке жизнь наизнанку. Ах, Шарлотта, теперь ты постарше, стала вмиг коренной парижанкой. Бутики, Елисейская «стража», Сен-Лазар, Лафайет, Louis Vuitton. Алигьери б здесь смог разгуляться

[«Содоми́я в Париже»,
XII-й том]

Насмотрелась в бинокль французский, начиталась Дюма и Буаста. В те года раздавала Европа образ нежной Летиции Каста. Вот смотрю на тебя, и не можется, ни страдать по тебе, ни плеваться. Что ж ты лыбишься мне, корчишь рожицы, будь ты проклята, модная Франция. Просишь талию уже мизинца, просишь влезть в платья деда Кардена. Тот Париж мне знаком только в лицах, в шике новых эпох из гофре, гобелена.

Ах, Шарлотта, не помнишь ты родину, где «худели» на дереве с грушами, где считали взахлеб свои ссадины и менялись красивыми душами. Никакая Dior, никакая Coco не сравнилась бы с маминым платьем. В той Самаре жить было легко, в мятых шортах, наполненных счастьем. А сегодня балкон твой просторный – это виды на башню и Temple. Были цели, характер упорный, а у ног мялся скромный cent balles. У тебя Пантеон и окрестности, все в полях, да пожолклых бульварах. Ты добьешься здесь лишь неизвестности, потеряешь самарскую «Аллу».

В детстве прихоти были другие: молоко чтоб без пенки и потуже резинка. А во Франции лица немые, и богемный хрусталь, и из бронзы калитки. В детстве папа носил на руках, мир сдавался под стражей отцовской. Носишь ты теперь на каблуках свое тело с улыбкой джакондовской. Ах, Шарлотта, ну где твоя детскость, где же чуткость, где рифма и правильность. Твой Париж – околесица бедности той, что дух обнимает за талию. В прошлой жизни все руки в шелковице, в спелой сливе, в зеленке коленки, в этой жизни – ты Одри красавица, без души на слепой фотопленке. Твой Париж всего-навсего пригород безмятежного дикого пыла, дом же твой – это память и место, где тебя постоянно любили.

Я смотрю на тебя, умирается. В ароматах Chanel и Vuitton, Маяковский был прав, отвыкается. Все пустеет парижский флакон.