Сирота

Часть первая

Глава первая

ВОЛК



Этот дом стоял на краю села около пыльной
дороги. Эта дорога была главной, и от неё отходили ответвления к другим селениям и деревням. Этой дорогой измерялись все расстояния близлежащих сёл и деревень. Дорога являлась главным ориентиром по отношению ко всему. Порядка двадцати деревень были окружены смешанным лесом, который состоял из разных пород деревьев: дубов, лип, осин, берёз, ивы, орешника, но очень большой редкостью была ель. Она среди всего разнолесья, выглядела, как церковь с одним куполом, да и была она церковью, так как была вечно зелёной - и зимой, и летом. Издалека лес был очень густым и сырым, словно джунгли.
Лес для всех жителей окружающих селений был кормильцем и поильцем - в то же время исчадием зла, таинственным Шурале, а самый главный страх состоял от хищных волков, которых в то время водилось видимо-невидимо; они рыскали по сёлам, посягая на скот, давили и душили беспощадно; выпив кровь,бросали туши овец, коз, коров и даже лошадей с повозками. Многие поляны из ромашек, дрока, гвоздики, медуницы, лютика, медвежьего ушка были усыпаны, белоснежными костями той самой животины , которая внезапно исчезала с пастбища или с подворья. Омытые дождём и снежными водами кости, словно белоснежный коленкор, попадались то тут , то там. Рядом с костями лежали прогнившие верёвки, целеможные ошейники, колокольчики в миниатюре, как колокола с церквей и даже местами встречались полная сбруя от лошадей и дровней . По этим приметам, как правило , хозяин живности и узнавал о тех трагических событиях, которые разыгрывались в лесу. В те голодные годы не было конца возмущениям, рыданиям. Слёзы текли ручьём даже у самых выдержанных мужиков на плач. На завтра надо было кормить ораву детей. А чем?
Мало того : часто селяне рассказывали друг другу, что де там и сям видели или встречали беглых из казематов.
Будто в деревне Колбаши ограбили магазин, что изнасиловали и утащили в непроходимый лес молодую девку из деревни Уриево.
Одним словом, даже по дрова было ехать страшно...
Лес был как бы огромный обособленный город. Он являлся каймой разбросанных на большие и небольшие расстояния (один-три-пять- десять-пятнадцать-двадцать километров) друг от друга деревень и сёл.
Напротив поповского дома стояла когда-то трёхглавая красавица - церковь. Она была построена без единого гвоздя. По своим архитектурным данным она не уступала благородным белокаменным храмам больших и средней руки городов.
Ныне она была разорена. Стояла среди села , словно нищий в лохмотьях. То там, то сям были оторваны доски, брусья и какие-то деревяшки. Её благородный красно-борщовый, с золотистостью, цвет уже казался каким-то грязным, серым, как и окружавшие её низкие, покрытые соломой дома, которые любого путника вводили в некий плачевно-горький транс, что хотелось куда-то запрятаться от этой убогости. Правда, было в этом селении два -три дома, которые на фоне соломенных крыш казались хоромами. Они были обшиты тёсом с железными охровыми крышами. Один из них и был поповский дом, который построили ему прихожане, когда священник со своим семейством был изгнан из церковного дома и разорён. Плачевно жалко было на церковь смотреть. Ещё больнее было смотреть, как старушки и старики , монахи и монахини, да, вообще, большинство людей всё равно, стоя на коленях около неё, молились.
О чём они в это время думали...
У каждого радость и горе были своими.
Церковь сейчас представляла из себя - хранилище зерна. Кое-где на стенах были еле заметными образа Девы Марии, Христа, Апостолов. Они были увядшие, как перед смертью меркнет всё живое на Земле.
Это было бесчинство и ненависть, с невежестью, к Богу. Образа уже не смотрели на молящихся живыми христальными глазами. Были понурыми, и висели, смущаясь человечества. У многих не было глаз. Искривлённые губы, с сукровицей, словно просили снисхождения перед казнью. Они казались, как засохшая у пруда, глина в засуху.
Дом матушки был ещё силён своими стенами, пока был жив батюшка Парфений. Но со смертью попа в этом доме всё пошло наперокосяк. Да и с сыновьями, - а ( их было у батюшки Парфения с матушкой Натальей немного-немало - одиннадцать ртов) всё пошло не в ту степь.
-Эх, матушка! Какие времена наступили... Религию в хвост и в гриву проклинают. Опять Жуков у чистого ключа меня всякими паскудными словами ославил. Ты, дескать, отец Парфений, матушку гони за водицей, а то , гляди, как бы чего не вышло, пока ты здесь своей рясой песок у воды метёшь. Вон сколь настругал поленьев-то с сучками впереди! Тут перебранка началась между нами. Я - ему:
-Охульник, ты Жуков! Надерёшь свои зенки и не видишь, кто перед тобой: то ли сатана, то ли Бог. Господи, помилуй! Сущий шайтан, Шурале ты, Жуков!
- Шурале-не-Шурале... Только наше время сейчас пришло, а твоё кануло в вонючий пруд.
- Наглец, ты! Забыл... Не ты ли приходил ко мне деньги заимствовать? Мало того, ещё твой отец так в должниках на том свете ходит... Да и у тебя уже порядком набрано!?. Столько долгов на ваше семейство набежало... Тебе что? Поп обязан или как?
-Ну! Не обязан... А что?
- А то! Пора стыд и совесть поиметь! Берёшь в долг, так верни!..
- На,тебе! Мало ли мы податей тебе таскали?.. И , схватившись за ширинку, стал трясти перед батюшкиным ведром своей мошнёй.
Батюшка весь побагровел, но выдержал. Было желание плеснуть Жукову в харю ледяной водой, да сдержался. Отошёл в сторону и опорожнил ведро. Помолился. Постоял, дожидаясь, когда селяне уйдут, набрал воды снова, вымыв предварительно посуду, и понуро побрёл к дому.
До дома было где-то полверсты, и поп от стыда пошёл задками, чтобы, не дай бог, ещё с кем-нибудь случайно не встретиться.
Шёл, и про себя размышлял:
- За какие грехи я, простой священник, наказан?.. Что я плохого сделал Ленину и Сталину? За что меня эти страдальцы земли Карабаянской не любят?..
И сам же себе отвечал:
продолжение далее...