Вадим

Вдоль раскинутых чахлостей тульских окраин,
посреди ветхих шахт и гремучих репьёв
жил, родился и рос разъембический парень
из обычных рабоче-крестьянских слоёв.

Его звали Вадим, был он кроткого нрава
и кто знал его лично, не даст мне спиздить,
человек он был ушлый, похожий на хама…
{Что за рифма-то крутиться, мать-вашу-ить}

Сорок семь километров от Тулы к востоку,
в средней школе под номером «двадцать вторым»
наш Вадим прозябал и метался, как сокол,
оставаясь, как сыч нелюдимым и злым.

Над разрытыми недрами, как буревестник
он метнулся с земель по-надвспахнутых лбом,
разлетелось плёчо и зачушкался пестик.
Так впервые Вадим разродился стихом.

Он прочёл его зычно на станции, дабы
отчебучить пред всеми изящный рондоль.
Засмеялась братва, под-заплакали бабы.
Узловая станица запомнилась злой.

Его били не так, как на рынках чурека,
не мента как херача безумно с ноги;
его пиздили русского как человека,
как поэта убогой несчастной Руси.

Помню, бросил он всё и с котомкой тетрадок,
как Чиллингли Кенелм (Булвер-Литтона сын),
за собою оставляя российский упадок,
в Москва град с по-насиженных мест укатил.

Нет, конечно, житьё в захолустие Тулы,
где доселе не видывал глаз чудных взор,
изощрён поэтичностью и без профуры
в нищете ублажает спасительный мор.

Перспектива быть спьяну забитым в бараке
от друзей, не читавших изящных повес,
не грызущих каменья учений, как птахи –
для Вадима был полный, простите, пизде-с!

И, метнувшись в Москву, к Льву Ошанину в группу,
в центровой и престижнейший Литинститут
познавать не на шутку тугую науку,
он и думать не смел, кем он станется тут.

Но корявою поступью в недра культуры,
где доселе до жопы взрасталось словцов,
наш Вадим для блезиру ли или аллюра,
заявил о себе как поэт Степанцов.

Хоть поэт он был скучный, небрежный, херовый.
И куда ему, тёмному, знатный колюр,
когда главное кончить по-быстрому школу,
институт, магистрат, и в каких-нибудь дур?

Помню как-то в накуренном клубе Актёра
он услышал впервые стишата про секс
от эффектного пьяницы и сутенёра,
вызывая нескромный к стихам интерес.

Хоть и был Степанцов самобытно небрежен -
ел с колен, пил с копыт, матюгался и ржал,
но душой он был кроток, лиричен, и нежен,
ничего, что по жизни и был аморал.

Заточив на поэтику зубы и ногти,
словно с шлейке сорвавшись, он ринулся в бой.
И пред ними раскинулись брюки, и ноги
Льва Ошанина, не был хоть тот голубой.

Институт не окончишь так просто, как в фильме,
будь ты сам Новиковский, Скиба, Меламед,
отбухал пусть ты годы в путяге текстильной.
В институтах культуры иной дэ-балет.

И, башкою крутя, в недрах думу лелея,
наш герой, чтоб поэтом стать без дураков –
заболел, извернувшись вертлявому змею.
Весь оставшийся курс завалил Михалков.

Михалков укатил в заграничные туры,
позабыв Степанцова неряшливый лад.
Так отличником курса и агнцем Культуры
наш неряшливый паря шагнул в магистрат.

Маньерист он херовый и слог его хладен,
баснописец он слабый, поэт - никакой.
В этой жизни немало уродов и гадин
извращают поэтику пышной строкой…

Кочевряжат бельмо что своею харизмой,
на коллег забивают, друзей и бабцов,
и в эпоху тотального смрада под призмой
водружается ввысь наш орёл Степанцов.

Помню как-то Григорьев сказал ему: «Вадик!
Вы почто так рифмуете, странный мой друг?
Ваши руки, как крюки – болезни рассадник.
Это видимо, Вадик, ваш главный недуг».

Но ничто, к сожалению, в жизни не вечно
и фаянсовый блеск ржавой гладью сойдёт.
Жизнь поэта, как дым и туман – быстротечна.
И Вадим заболел, потому что урод.

Помер он как-то вдруг, видно час его пробил.
Зазвенел за окном во дворе чей-то Мерс.
Ты неплохо пожил, хотя жил ты как гоблин,
но и жизни подобной приходит пиздец.

PS
Вспоминая его гордый нрав и манеры,
озорные застолья под звон бубенцов;
Будь ты проклят на веки, чума от холеры,
царь бездарности, рыцарь Вадим Степанцов!



МН