Времена года

Седеет дом в тумане линий,
мохнато смотрит мимо, не любя,
и сквозь бетон и алюминий
пушистый бог снисходит на тебя.
И в тихом шорохе снежинок
гульбой гудит подъездная губа,
а бог, безбожно нежный инок,
небрежно крутит снежный аксельбант.

Он трогает тихонько струны
уже давно забытых старых ран,
а утром непонятной руной
в чужой руке дрожит пустой стакан.
А утром бога нет в помине,
тупая боль и грязь, и таракан
ужом скользит в посудной мине...
И сказки нет. И голову под кран.


* * *


Январь

От первых чисел до числа повтора,
где старое и новое свелось
концом застолья и началом года,
а снежный лес таился словно лось,
мне начинать когда-то довелось,
под говор струнной саги командора.
Тогда все лилось - может быть, лилóсь:) -
на наготу страничного простора.

И поворотом мысли и стиха,
и день за днем как странность наваждений,
и страхом не объятые меха,
и звуки трубные уже летели
созвучием бушующей метели
через порог, поросший коркой мха…





Февраль

Февральский ветер дует на рассвете,
февральский ветер вечером ревет,
февральский ветер словно буйный йети,
и шляется он днями напролет,
и от него скрывается народ -
от сумасбродной шалости - в подъезде,
там он - народ - нальет себе и пьет
за тех, кто не слыхал о взрывпакете.

Кто из запаса век не вылезал
на плац под ветер и часами кряду,
а йети окружил уже вокзал
и почту с телеграммами "воякам",
и в буковки - слепым неровным рядом -
февральский ветер коготки вонзал…


Март

Во многих вижу я одну из многих,
когда иду по улице один,
когда мелькают лица, и их ноги
ведут меня вдоль уличных витрин,
а я вхожу в забавный магазин,
где желтые цветы и вонь миноги
сплелись в незабываемость картин,
дождливой мглой накрывшей синагоги.

Где дожидается меня она одна,
придуманная креслом у камина,
стоящим у потухшего огня
ненастоящих губок из кармина…
Да! Здесь моя последняя витрина,
причина следствий золотого сна…


Апрель

Апрель, апрель… Кипеньем прошлогодним
врывался ты в распахнутую дверь…
Припоминаю прошлому угодный
мой день, куда вела входная трель
от шуточек под дробную капель
и выходок капризной непогоды
к надеждам неосмысленных потерь
и к безнадеге временнóй природы.


Я не желаю помнить эти дни,
валяясь на продавленном диване
один, а рядом лишь гудки одни,
жалея иль завидуя - не знаю -
тревожат пустошь сгинувших названий,
и дверь входная больше не звонит…


Май

Сиреневые ветки не старели,
"шанелью" проплывая у лица,
в тот день шинели сняли менестрели:
я слышал менуэт с плеча отца
в надрыве скрипок тусклого свинца,
и мечет миномет шрапнелью стрелы…
Но обрывалась лента у конца,
и хронику юнцы не досмотрели.

И с деревянным "шпагиным" в руках
я твердо помнил, что приходят наши,
а кто-то в шоубизнесных кругах
без долгих слов поганил слово "наши"…
Да что же взять с телеэкранной каши?!
А менестрели канули в веках…


Июнь

Когда-то час остановился в полдень…
Нет, не могу… Так может, про весну?
Некалендарную, в сирени поздней…
Она усталая сошла в страну,
как исчезают, отходя ко сну
от суеты и каждодневных козней…
Когда-нибудь я тоже так усну,
и мне весна расскажет сон про осень.

Хочу забыть и помнить я хочу
субботу, девятнадцатую дату,
в июне я потеряно молчу
и говорю, как говорил когда-то,
и тянет черной улицей ограда,
и избегаю перечеркнутый чугун…






Июль

Вся в темно-синих каплях и песчинках,
в истоме дев, вечерняя жара
повисла над песчаным лабиринтом
из влажных тел, а рядом кожура
и важные дела еще вчера…
И море… Море томных синих бликов
хранит и нежит эти вечера
в дежурной перекличке птичьих вскриков.

В июле я не здесь - я где-то там,
у мыса неоправданной надежды,
и проходным июль я не отдам
под покрова спец одежды,
а соберу манатки и как прежде
махну рукой на городской бедлам…


Август

Священный ужас и мой книжный рыцарь,
и тишина над пламенной грядой.
Я узнаю, что в каменной столице
обвал, и представляю склон крутой
и зарево над Огненной горой…
А мыслью - у брегов лазурной Ниццы,
куда стопы направил мой герой,
и… плюнув на обвал, плыву я в Ниццу.

Да… В августе природа ищет смысл.
Сковородой из мягкого асфальта.
И, задыхаясь, устремляюсь ввысь,
и падаю на дно ночного гвалта
не спящих обитателей и барда,
в котором духота с душой сошлись…


Сентябрь

Я пью нектар из запотевшей кисти -
я пьян строкой и не таю сей факт!
В сплетении еще зеленых листьев,
я отыскал поспевший виноград,
и восхитительный словесный ряд,
и удивительную поступь мистов,
творивших упоительный обряд,
давивших в чашу сок его искристый.


Сентябрьское терпкое вино,
в котором еще только бродят силы…
Ты - звуков единящее звено!
И мы с тобой еще не добродили
по предсказаниям хмельной сивиллы,
по недосказанной улыбке снов…




Октябрь

Шлагбаум. Полосатый столб. Граница.
А дальше все сырее и серей…
Хочу последним солнцем насладиться,
и в снег хочу зарыться поскорей,
и разрываюсь в схватке двух царей:
блистательным и ватно-белолицым.
Шизоидность? Иль бред календарей?
Но все решает суток вереница.

Неумолимо, холодно, легко.
Из года в год всегда одно и то же…
И ногу километрами свело,
и километрам муторно и тошно,
ведь и ходок всегда один и тот же,
и холодок шлагбаумных полос.


Ноябрь

Иду домой с работы в дождь и слякоть,
а следом ржавый холод фонаря
дрожит пятном, не прекращает плакать
по сумрачным потопам ноября.
Иду, иду, иду… А может, зря
стремлюсь туда, где белоснежна скатерть
в кругу очерченного лампой дня?
Очередной ненужный блеклый катер…

Я - оптимист. Не катер, а корвет
расправил паруса в гостинке тесной,
в руке у шкипера зажат конверт,
и гордо реет штемпель неизвестным…
Под дикий посвист флибустьерской песни
корвет плывет по слякоти ко мне.






Декабрь

Он вырос из фарфоровой игрушки,
подвешенной в душистой полутьме,
из снов иглой исколотой подушки,
из слов полуприспущенных портьер…
И сладостью в дешевенькой ладье,
и, - дальше! - холодком хрустальной кружки
манил и манит в брошенный предел
всех дел, тобой решенных на пирушке.

Он соткан из прозрачного литья
оконных кружев и чугунных листьев,
и снова наполняется ладья,
и снова ожиданием зависим
от снов и слов литья неспешных писем,
но ты уже тем письмам не судья…