ЖУРАВЛИ

(Непозволительно длинное, но сейчас единственно возможное письмо к бывшей жене)

...Ну, попробуем с третьей попытки
хоть немножечко выразить суть
молодой поэтической пытки,
затопившей стихами по грудь,
давшей в руки не карту и компас,
но перо повседневных надежд,
написавшее: истинный космос
драгоценных пред Богом одежд.

Я люблю твое детство и школу,
твой неслышный полет естества,
примыкающий к нашему дому
непонятной музЫкой родства.
Словно кто-то билетики продал
на весьма дорогой кинофильм,
преклонивший гордыню народа
к невозбранным глаголам: аминь.

Сколько лет тебе, девочка? Десять?
Ну, пока не пройдешь на сеанс.
Там показаны солнце и месяц
под жестокий индийский романс.
Ты во сколько полюбишь? В 15?
Вот тогда и придешь, пропущу
на весенний мотив мотиваций,
распознавший тебя по плащу.

И по взгляду - какой же он колкий
и зеленый бывает подчас.
Слушай, девочка, это осколки
гордой памяти робких девчат.
Удивление миром и даже
восхищенье при этом собой.
Для подростка так много, Наташа,
что на Вас заглядится любой.

Заглядится, засмотрится, ибо
залюбуется взрослостью и
тихо скажет себе: вот билингва
бескорыстной и чистой любви.
А ребенок проступит, поступит,
ибо это ребенок отца,
а у матери - чувственный super
на блаженных скрижалях лица.

Это модный напев кинодивы
под косметику точных мазков,
это сольный альбом карантина
на общенье с героями снов,
это, девушка, муки желанья,
но признаться в котором нельзя,
ибо сразу получишь признанье
и патент на объятия: ВСЯ!

...Здравствуй, здравствуй, весеннее утро,
небывалый разбег мастерства
всей Природы, потом перламутра
на ногтях дорогого родства,
и сидишь ты уютно и смело
на восторженном пике любви,
разговоры ведя о проблемах
с телефонным партнером аи!

Знаешь, девушка, это похоже
на весьма утонченный разврат.
Меня дрожь пробирает по коже
в апогее душевных затрат.
Вы могли бы сниматься нескромно,
Natalie, o my wife, sexy girl,
под припевы привычной проформы:
я брезглива, как этот ковер.

Сочетание двух этих веток
полагают негласный прорыв
в невесомую сферу разведок,
космогонии некой игры,
ну а это уже децибелы
умозрительных (кто б воплотил)
никому не понятных отделов,
нисходящих в сверхчувственный Нил.

Это, девочка, суть Вашей страсти,
Вашей веры и Ваших надежд,
это весь Ваш внимательный кастинг
на предмет европейских одежд.
Это вовсе не "стиль" и не "имидж",
но зело затаённая суть,
каковую едва ли покинешь,
даже если и скажешь: ЗАБУДЬ.

С чем я Вас поздравляю от сердца.
От свидания Вашей души
с журавлем безмятежного детства,
разглядевшего вас, малыши,
с высоты покаянного чувства,
обретенного подле свечей
воспитания - веры - искусства -
красоты материнских ночей.

О Наташа, о птица гнездовий
на горячих обрывках письма,
из каких уникальных сословий
вся природа тебя создала,
чтобы мы, разбирая завалы
осторожных и праздничных дней,
прозревали великое в малом,
как сады разноцветных камней.

Я кормлю тебя с рук или с тела,
рассыпая веселый укрух
по всему благородному делу -
хоть немного у в и д е т ь подруг,
как положено бывшему мужу,
отдаленно взрастившему в Вас
боевой арсенал всеоружья
на предмет поэтических трасс.

Этот взгляд - он порой исподлобья,
а порою - в бесстыдный упор,
как положено музе здоровья,
насмотревшейся на светофор
настроений, пристрастий, привычек
и каких-то нездешних ручьев
русской речи - такой горемычной -
под заливистый смех-дурачок.

Эти "хвостики" Ваши, резинки,
эта вера - прическу сменить
неожиданно, как на пластинке,
под которую можно курить,
и упор - в те обои - руками,
чтобы быть еще ближе ко мне, -
говорит, что я Вас облекаю
в некий сдержанный стиль на войне.

Он сулит нам святую победу
над любыми врагами любви,
он ведет нас к реальному небу,
а по небу летят журавли,
и святыня уже не игрушка
в стиле "Федя ее не воспех",
но живая вселенская пушка
с наведённым прицелом на грех!

Ох, Наташа... я мало Вас нежил.
И почти ничего не хотел.
Я был занят другим, как подснежник
посреди обязательных дел.
Я поэзией жил в это время,
а вернее - ее высотой,
где бывали стихи поумнее,
чем обычный уход за звездой.

И об этом жалею? Немного.
Нужно было Вас так укротить,
чтобы Вы не отстали от Бога
на своем благородном пути, -
и потенция есть и уменье,
но зачем я так мало Вас знал,
раздавая себя без сомненья,
пассажирам, как некий вокзал.

Просто чувствовал: я Вам не нужен.
Парадокс, тем не менее так.
Я ведь был там единственным мужем,
подающим надежду на брак
с некой, девушка, истинной - верной -
неподкупной в своей красоте -
всевселенской - невиданной - первой -
сверхживою душой во Христе!

Почему же я бросился в омут?
Почему я тогда убегал?
Потому что увидел: у гордой
нет надежд на высокий закал.
Ну, а Вы уже стали с другими
обсуждать нашу личную жизнь.
У других и надежды другие.
"За других вот теперь и держись".

Виноват я. Не смог поступиться
устремленьем своим в небеса.
Я не крыша, Наташа, я птица,
как и Вы, но иные глаза.
И они подмечали такое,
что, пожалуй, секреты раскрыв,
можно город лишить непокоя
под любой эротический взрыв.

Или срыв... что со мной и случилось
на лукавых торосах зимы.
На кокосовой пальме ПРИЧИННОСТЬ,
убегавшая даже от тьмы.
Боже мой, как бы это обставить
поизящнее, милая дщерь,
и каким тараканом заглавья
прошмыгнуть в незнакомую щель!

Я был ДОЛЖЕН забыть всё и бросить.
Не смотреть на свое забытье.
И не трогать блаженную осень
нашей жизни, пока без нее.
Тою осенью, Наточка, ласка,
мой родной навсегда человек,
начиналась великая сказка
с замечательным словом ВОВЕК.

Что вовек-то? Вот вектор, Наташа,
он и есть этот самый ВОВЕК:
он вовек устремляется, скажем,
ко Христу поэтических вех.
Прямо-прямо, направо-направо -
вот как Вы налагаете грим
на лицо, как великая пава,
поспешавшая к мужу за Ним!

Где Мария моя - лучше всяких
документов кричит обо мне.
Не измены же это двояких
и трояких соитий во сне.
Я ли Вас осуждаю, родная.
Я, по сути, себя Вам пишу,
потому что в прелюдиях Рая
у обоих единый маршрут!

Птицы, птицы, небесные птицы,
где вы ищете истинный корм.
На рассвете Пасхальной Седмицы
Он совсем уже недалеко.
И подходит к Нему Магдалина
и воскликнув Ему: РАВВУНИ! -
расстилается в небе долина
бескорыстной и чистой любви.

Бескорыстной, Наташа. И чистой.
Два эпитета - вот наша жизнь,
если выбросить блуд и монисто
приключений под грифом "кажись".
Это имидж ли, Наточка? Вряд ли.
Это наша совместная суть,
если б мы сохранили наряды
покаянных глаголов... Блеснуть

можно эдак, а можно иначе,
очень жаль, что я столько часов
разрешал неземные задачи,
не усвоив защитных азов.
Вот, Наташа, нашел: без защиты
воевал я с коварным врагом.
Вы сумели бы стать Маргаритой,
но едва ли б летели вдогон.

Вы б скорее, намазавшись кремом,
поспешили к товарищу Г.
Благо он обеспечивал (где он?)
некий полный разрыв с "а пропэ".
Я Вас вижу с наполненным плотью,
но таким же пленительным ртом.
Да не рот это, бэби, а ротик,
оставлявший иных на потом.

Только очи зеленые светят,
пропуская флюиды любви.
Вы смотрели и видели: с этим
пареньком можно встать на свои,
а отнюдь не соседские шпильки,
и прозрачный халатик одеть...
...О Наташа, достаточно "Лильки",
коей так и не смог овладеть.

Так ли, сяк ли, но мы не иссякли.
Мы вернули свои 20 лет.
И швырнули дурные десятки
на натертый друзьями паркет.
Нам бы только однажды, Наташа,
откровенно друг другу сказать,
что нам нравится в каждом и каждой -
до сих пор можно б было дерзать!

Взять Устьянцева, Наточка. Это
ПОДВИГ был ведь с его стороны:
сам на кухне ютился, а где-то
украшали объятием сны -
Игорек и жена его Ната,
а ведь он тебя очень хотел,
но из кухни доносится: "Надо!
Так и надо с симфонией тел!"

Я втекаю в тебя, словно в леди
популярных рекламных программ,
только звуки-то слышат соседи:
"Я тебя никому не отдам!!!"
Ах, Наташа... как мало мы знали,
понимали и видели, кто
окружал нас святыми дарами,
одиноким укрывшись пальто.

Полагаю, родная, любил Вас
с ранних лет не один Алексей.
Уж не знаю, чем он провинился
пред Вами, создавшей музей
устремлений к небывшему чувству,
может, милая, в чем-то и Вы
виноваты пред тем, кто искусство
не ценил от своей головы.

Кто осыпался ясенем в душу
нашей осени, наших проблем,
кто Вам был восхитительным мужем -
без ненужных тщеславных эмблем,
не вдаваясь в подробности связей,
не рядясь в карнавальный наряд
Тартарена бессмысленной грязи
наших душ и сердец и плеяд.

Как же так получилось, Наташа.
Почему, отчего, по какой
беспримерной причине отказа,
подгонявшего легкой рукой
человека к ответной измене,
потому что нельзя угодить
априори девчонке без тени,
как бы ты ни старался любить!

Что Вам надобно, Ната. Зачем Вы.
Ведь Алеша - не первый супруг,
недостойный высоких общений
на предмет популярных докук,
изменявший, получку пропивший,
замолчавший в известный момент,
ибо видел: воистину лишний
в темной комнате общих примет.

Полагаю, Вас много любили
и алкали, уже не стыдясь
ни супруга, ни Феди, ни Лили,
выявляя исконную вязь
Ваших мыслей о том, что неплохо
улыбнуться на свадьбе друзей
человеку соседнего блока,
посетившему бедный музей.

Все мои одноклассники, Ната,
все друзья и соседи, поверь,
Вас хотели, когда было надо
убежать сексуальных потерь:
Стрекачинский и Буйволов Слава
признавались мне в этом не раз,
а Артёменко - это подстава,
нефиктивно познавшая Вас.

Уникален твой взор. Уникален.
Губки бантиком, легкий акцент
европейских изысканных спален,
прицепивших весь мир на прицеп,
сигарета - затяжка - улыбка -
легкий прессинг, дающий понять
человеку, что он суть ошибка -
кто же будет ее исправлять.

Знаешь, Ната, я видел по миру
разных женщин, но им далеко
до такого вербального пира,
пригубившего, как молоко,
чью-то душу - пускай небольшую
и неумную, но посмотри
на меня, а потом на Машулю:
мы по правде совсем не твои.

В ЧЕМ-ТО ГЛАВНОМ. "Не слал ни копейки" -
здесь не катит. И знаешь сама,
что не катит. Мы с Машей не деньги.
Мы скорее обрывки письма,
что, конечно же, кончится миром,
потому что права по правам
и по фактам великая прима
эротических сольных программ.

Жаль, что ты никогда не признаешь
доброй воли моей и надежд,
я здесь выразил и выражаю
нечто большее общих одежд,
это синтаксис русского чуда
под названием "Первая ночь"
и последняя в небе приюта,
где никто не сумеет помочь.

Иль сумеет? Не знаю, Наташа.
Мы же вроде теперь не в Заре.
Вот Алеша, вот Вова, вот Маша,
вот дурак и подлец на горе.
Что ни сделаешь - всё будет глупо
или подло... Послушай, жена,
издеваться надменно и грубо -
ПОРАЖЕНИЕ ИЛИ ВИНА.

В чем же ты провинилась? Не в том ли,
что мы с Лешей ответили за
унижение девочки скромной
на опилках блатного туза,
нас там не было, Ната, а были б -
помогли бы тебе, чем смогли.
Ну, двоих-то, троих бы урыли
и тебя бы домой привели.

Что ты делаешь, Ната? Что лепишь
нашей дочери, нашей мечте,
и какими крепленьями крепишь
эхолот к неподкупной Чите,
где искал я тебя по общаге
Журавлей, а наткнулся на ту,
что доселе алкает венчанья
с дураком и предателем too!

Ты хоть третьего, Ната, супруга
в этой жизни ни в чем не вини:
Кременчуг доброты, друг без друга
не зажечь бортовые огни.
Почему я ушел? Почему я
бросил вас той далекой зимой?
Потому что для каждого буя
на морях выставляют конвой.

Море, море, вселенское море
непонятных и вечных снегов,
разреши утонуть добровольно
в этой правде изысканных слов.
Как бы Вам это всё переправить,
миновав молчаливый откат -
как шуршанье вечернего платья
на забытой любовнице, Нат.

Там в "Якутске", и Саня и Таня -
как-то сходится всё, посмотри.
Все концы собираются в тайне
непохожей на Мирный Зари.
Ни повеситься, ни застрелиться
не придется уже никому,
ибо есть покаяние, лица,
принесённое лично Ему.

Слово СЛАВА и слово ОСАННА,
слово ВЕРА и слово СЕМЬЯ -
это, Ната, всегда православно,
словно райская песнь соловья;
словно верный поход Алексея
за бутылкой шампанского в год,
когда он презирал фарисея
под названием "ИГОРЬ СУББОТ".

Вот опять мы ушли из Эдема.
Незаметно как будто, а всё ж.
Снова встала пред нами проблема,
снова ищет ответ молодежь.
Как же нам возвратиться обратно?
Как же сделаться просто людьми?
Для чего? Для детишек, понятно,
бескорыстной и чистой любви.

Верной, Ната. Довольно глубокой.
И роддом бы за нас воспевал -
первым криком вселенского тока -
самый первый Христов арсенал.
Ибо песню святого рожденья
не заменит и праздник большой.
Ибо это - всё то же кажденье
Богу Истины - каждой душой,

каждой клеточкой, Наточка, звуком,
даже словом скупых телеграмм:
"так и так поздравляем вас внуком
пусть он будет обычный иван".
Но Иван-то, Наташенька, вырос
и таким необычным попом
стал по жизни, что истинный клирос
в небеси воспевает роддом!

Все, любимая! Колокол! Dixi.
Черновик переходит черту.
Я в тебя незаметно влюбился,
развивая твою чистоту.
Будь здорова. А главное, Ната,
будь красивой, будь верной, будь той,
как была ты в предчувствии Сада
за киношной незримой чертой.

Молоко на губах не обсохло,
а туда же - о браке судить.
Ната, Наточка, это же сопло
той ракеты, какую водить
могут только святые и Божьи,
но никак не такие, как мы,
исключая, конечно, похожих
на Алешу в преддверьи зимы.

Уникален ваш класс. Уникален.
И девчонки и парни и та,
что порой верховодила вами -
классным часом под грифом "Мечта".
Гомотетией, Ната, где вписан
дорогой Лазаренко Иван
в беспроблемное небо эскиза
на предмет недоверчивых мам.

Да кого ни возьми: все любили
и друг друга и лично тебя.
Это мистика райских воскрилий
на шершавых руках сентября.
Это весь неоцЕненный Федя,
выдыхавший такие стихи,
что внимать бы и впитывать, дети,
вместо алгебры с красной строки.

Вместо физики и физкультуры.
Только лирика огненных трасс
раздвигает границы Культуры,
добывая бесценный Алмаз.
Огранённый. Первичный. С отливом
в адекватный природный маджент.
Школа учит нас быть справедливым
в отношении собственных жертв.

Если в чём преуспел я, Наташа,
то в науке увидеть в другом
человеке не слой эпатажа,
но воистину Божий альбом.
Где отныне - по гамме, по гамме -
выше, выше, до самых небес,
что со школы у вас под ногами,
возвышается истинный крест.

Обалдеть. И никто не заметил.
Нет пророка в своем блиндаже.
Благо отче Васильева Феди
состоит в МАССОЛИТе уже.
Это здОрово, с этим не спорю,
но в 16 и ранее лет
написать, что написано сольно, -
это, знаешь, в натуре ПОЭТ.

Классник ваш. Как Шишков и Несклада.
Как Чугай, Пивоваров, Нучан...
Льется музыка русского лада
на глазах заскучавших девчат.
Он же свой - и действительно в доску,
дурачки вы родные мои,
прозевавшие небо, как воздух
незамеченной Божьей любви.

А у нас вот всё было иначе.
Вот Туманов - прогульщик и друг
никому непонятной задачи,
далеко выходящей за круг
комсомольских собраний и даже
дискотеки в вечернем ДК,
где супруг Ваш, представьте, Наташа,
так ни разу и не был пока.

Рассказать бы кому - не поверят.
Ты ни разу в ДК не ходил?
И не знал, где находятся двери
в этот зал на неженской груди.
На Нижинской. Помилуйте, Ната,
я примерно с 15-ти лет
никуда не ходил дальше Сада
выразительных райских примет.

Что мне класс? Надоевшая лямка.
Дискотека? Я шум не люблю.
Толкотни, где, наверно, приятно
натолкнуться на Ваше айкью.
Может быть. Только в юности, бэби,
я себя ни во что не вменял.
Это после я начал в комете
полагать, что умнее меня,

впечатлительней и объективней
очень мало найдется в стране
индивидов. Они примитивней
в восприятии слова вовне.
Им не слышен подтекст. Не понятен
настоящий неложный мотив
их же собственных солнечных пятен
на пути под названием "live".

А какое кино мы смотрели
в нашу первую встречу в фойе?
Я не помню. По-моему, "Звери
обожают плодиться в тепле".
Может быть, это был даже "Мститель"
из красивой индийской руки
удивительной девушки сити,
наточившей свои коготки!

Вот, а Вы говорите: он выпил
у водителя одеколон.
Разумеется. Я же не вымпел,
чтобы трезвым идти на поклон
к всепогодному идолу, Ната,
Ваших чувственных скрытых засад.
Я искал в Вас преддверие Сада,
если это действительно Сад.

Это Сад, но с какой-то, Наташа,
дозировкой, а я не люблю,
когда мне отдаются для Саши,
для его оловянного ХРЮ.
Он ведь, Ната, тебя худо-бедно,
но достаточно долго любил.
Он ведь думал, что это ответно.
И по-своему верность хранил.

А глаза-то, Наташа, а очи
с выражением фотолица
у ребенка, которого хочет
вся Религия Бога Отца,
что Вы, милая, страсти-мордасти
на предмет постоянных измен
не имеют и признаков власти
безвозмездных молитвенных вен.

Ваших взглядов и Вашего тела,
пусть на душу я редко взирал,
потому что сего не хотела
наша общая вера в SARAN.
Я люблю тебя? Нет, обожаю.
Как зима обожает снега.
Как отчизна - всегда с падежами -
обожает святые стога.

Я тебя? Я тебя обожаю?
Это ты обожаешь меня.
И детей мне прекрасных рожаешь,
всех в тебя и меня: и маня
за собою в далекие дали,
на любых континентах души,
я целую следы и сандалии
на глазах изумленной тиши...