Сирота

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ


РОДЫ

В ночь на первое декабря 1922 года у Агриппины Семёновны начались схватки. Рождалась будущая мать сироты Манятки. Роды наступили спустя месяц, после похорон своего любимого мужа Николая. Как уж Агриппина не просила мужа, не курить самокрутку изо мха, Николай не прислушивался к её мольбам и советам. Она его всячески увещевала, но это было бесполезным и результата никакого не приносило. Нет- нет, да, бывало, скажет:
- Николушка, оставишь ты меня одну–одинёшеньку с оравой дочерей.



Хотелось бы в старости иметь наследника, однако никак не рождался сын. Надеялись, ждали, что вот им Бог подарит наследника-мужика, но вновь и вновь рождалась дочь. В то время на почётном месте стояла семья, где рождались мальчики. Если родился пацан, то уж родители так оберегали своё чадо, помня о том, что рождается будущий кормилец и поилец родителей в старости, наконец, защитник родного крова, родной земли и Родного Отечества. На дочерей надежда не велика: вышла замуж, - считай, нет у тебя дочери, одна только память остаётся о мучениях матери в родах.
В совместных беседах за запоздалым ужином, поздним зимним вечером, Николай рассказывал всё, что было и не было о своей жизни, где нет-нет да добавит кратко и доходчиво с большой грустью о своём детстве и юности:
- Эх, мать! Мачеха мне всю жизнь отравила. Вспоминать, и то противно. Одно только что стоит, как я убегал от побоев, да ночуя на сеновале зимой, было, ноги себе чуть не отморозил. Тут остановится и вздохнёт, завернув штанину от брюк, покажет рубцы на ногах Груне. А слёзы так и капали без плача по жёлтым и впалым его щекам, орошая солёной водой моря.



-Будет тебе, Коля! Всё же давно ушло, быльём поросло. И мачеха – маманя Анастасия давно в могиле. Давай калякать о нас с тобой! О дочках потолкуем. Тут корова скоро отелится, молочка попьёшь, и боль будет медленно и верно уходить из твоего тела, скажет Груня.
- Здоровье, которое не уберёг в детстве, уже запоздалым временем не вернёшь, хоть, как сыр в масле катайся. Моё время ушло. Курилкой-то я стал уже осьмилетним.
- Ой, Николушка, по любви я за тебя выходила замуж. Помнишь ли ты, как мне говорил: «На вечную муку и любовь с тобой сходимся. Терпеть меня всякого будешь, – и хорошего, и плохого».
- Тут ты права, мать! Мать моих дочурок, несмышлёных девчушек. Дай-то им Бог вырасти быстрей и найти хороших, любящих их, мужей!
- Поди, не пошла бы за тебя, если б знала, что ты слабоват лёгкими. Ведь отец с матерью мне говорили, но я их плохо слышала. Полюбила тебя дюже. А так судьба, от которой никуда не уйти и не спрятаться, как не хоти. Так, что не говори, десять годков тянем в паре. Меня страшит то, что ты ненароком не сдюжишь, а деточек одной придётся тянуть, если ненароком что? Ну, это я так ляпнула. Не обижайся и не серчай на меня. По пословице получилось: « Слово не воробей? Вылетит! Не поймаешь».



- Знаешь оно, мать, возможно, и лучше, ежели я свою заразу всем раздаривать не буду, а помру.
- А как же я, Николушка!
- Не скорби по мне! Выходи замуж! Жизнь-то я тебе отравил, своей немощью. Всю-то жизнь, сколько мы живём, не мог тебя нарядить, как царицу. Не нашивала ты брильянтов в золоте, как хотел по молодости. И, вдруг закашлял, поперхнувшись. Закрыв свой рот, прислонился к животу Груни, где руками и ногами билась жизнь ребёнка. Слёзы текли по щекам без рыдания. Открылся частый постоянный кашель, что Агриппина в страхе спросила:
- Что с тобой? Николушка!
Отстранив голову от живота, она увидела, что весь одетый на ней сарафанчик оказался в крови. И она поняла, что у него пошла кровь горлом. Не зная, что делать, она на скорую руку накинула стёганую чёрную фуфайку и на голые ноги, надев валенки, перепутав левый валенок с правым, как оглашенная, выскочила в страхе на улицу. Волосы её неугомонно трепались на ветру. Она бежала и кричала неведомо кому в этом небольшом купеческом городе Елань. Они жили на окраине, где очень редко появлялись люди, а повозки шли ещё реже.
- Люди! Люди! Помогите! Добрые поселяне, кто меня слышит, пособите! Николушка мой истекает весь кровью. Ой! Ой! И она в эту морозную ноябрьскую холодную ночь так и упала возле калитки, потеряв сознание от своей слабости.
И только позднее, через полмесяца, Валентина, её тётка, расскажет, что же произошло: как она билась в припадке, как её лихорадило и колотило, и как она ничего не понимала, впрочем, как и соседка Валентина.
Только после вызова доктора Пахомыча, - всё станет предельно ясным и понятным и о Николае, и об Агриппине.
У Груни получилась падучая от сильного нервного потрясения и от большой усталости появилась слабость в душе и теле. А Николай в этот же день умер от туберкулёза, который в то время именовали чахоткой. Не мучился: захлебнулся кровью, – и смерть пришла нежданно-негаданно. Жил в мучениях. А смерть настала, как тополиный пух, который сдувался мгновенно с дерева. Легко и просто: ветер, - и нет у тополей на кронах пуха, как и природой прописано. Только потемневшая крона сучит веточками друг о дружку, как детские ножки.

Продолжение...